Под вечер я добрался до лачуги
Из горбылей, оклеенных бумагой,
С одним окном, с одной худою дверью...
Единственное в этой части гор
Жилище, да и в том нет ни мужчин,
Ни женщин. (Да и впрочем, непохоже,
Чтоб женщины когда-нибудь тут были -
Так что о них вздыхать?) Я в эту глушь
Пришел, чтобы переписать людей,
Но ни одной живой души не встретил
На сотню миль вокруг. И этот дом,
Куда я шел с какою-то надеждой
И за которым долго наблюдал,
Спускаясь по извилистой тропинке,
Был пуст. Я там не встретил никого,
Кто мог бы смело выйти мне навстречу,
Кому не страшен посторонний глаз.
Стоял сентябрь. Но как бы вы смогли
Сказать, какое было время года,
Когда от тех деревьев, что должны бы
Ронять листву, остались только пни,
Покрытые смолою сахаристой?
А на деревьях, что еще стояли,
Ни листьев не было, ни даже веток,
Секущих воздух осени со свистом.
Лишенный помощи деревьев ветер,
По-видимому, что-то сообщал
О времени - как года, так и дня -
Тем грохотом, с которым дверью хлопал.
Казалось, будто грубые мужчины
Входили, каждый резко двинув дверью,
И следующий вновь ее толкал.
Я насчитал девятерых из тех,
Кого я права не имел считать,
И сам переступил порог - десятым.
Где ужин мой? И где хозяйский ужин?
Нет лампы, что горела б над столом.
Печь холодна и завалилась набок,
И рухнула железная труба.
А люди, громко хлопавшие дверью,
Людьми для слуха были, не для глаза.
Они не упирались в стол локтями,
Они не спали на кривых полатях.
Нет ни людей, ни их костей - и все ж я,
Подумав о костях, вооружился
Изгвазданным смолою топорищем,
Которое валялось на полу.
Не кости лязгали, а стекла в раме.
Умолкла дверь, припертая ногой.
А я стоял и думал, что бы сделать
Для дома и для тех, кого здесь нет.
Покинутая ветхая лачуга
Меня наполнила не меньшей грустью,
Чем древние руины там, где Азия
От Африки Европу отделяет.
Мне ничего не оставалось, разве,
Установив, что дом необитаем,
Далеким скалам громко объявит:
"Дом пуст! И тот, кто прячется в молчанье,
Пусть возразит иль пусть навек молчит!"
Тоска считать людей в таких местах,
Где их число с годами убывает.
Невыносимо там, где их не стало.
Должно быть, я хочу, чтоб жизнь жила.
|
|
